Nozarashi
Убила б нафиг Фьюджин, из-за которой я бличевствую и пишу фанфики.)) Но - не судьба.
Буду подгружать остальные куски по мере написания. Чует мое сердце, как минимум половина капитанов и лейтенантов будет в этом пробегать. Может, еще Ичиго и кампания - так, для контрасту... Ладно. Пока токмо капитан и лейтенант 11. Ага, я их фанат.
АПД. Восьмой пошел!
АПД2. Вы будете смеяться, но с моей нелюбовью к Бьякуе и Ренджи в одном контексте, я написала про 6 отряд. Гы-гы-гы.
АПД3. Йоу. Врачихи рулят. 4.
АПД4. Посвящаю зарисовку про третий отряд Фьюджин и ее пробирающим до костей фикам. Я обожаю образ Офелии. Получился хоррор.
ТретийТретий
Лейтенант третьего отряда Кира Изуру – один из самых больших трудоголиков среди шинигами. Он не отлынивает от своих обязанностей, старательно пишет отчеты и даже нередко засиживается в офисе заполночь, часами прокорпев над документацией. Нельзя сказать, что ему это нравится – просто он очень ответственный; и еще он знает, как неуютно чувствовать себя виноватым перед капитаном третьего отряда, Ичимару Гином.
Он пишет, полностью погружаясь в содержание, и не замечает, как пролетает время. Опомнившись, он вздрагивает от неожиданного, еле ощутимого, но очень пронизывающего сквозняка; по спине пробегают мурашки, и Кира покидает свое место, чтобы задвинуть седзи: хватит уже студить помещение. Он машинально выглядывает на улицу и чувствует запах цветущей воды; там, во внутреннем дворе, есть прудик с карпами: кувшинки белеют в темноте, звезды отражаются в зеркальной глади, на мостике играют светлые отблески воды, похожие своим ветвлением на прыгающую сетку сосудов. И Тут Кира замечает, что под мостом плавает что-то светлое.
Любопытство заставляет его покинуть кабинет, а память о холоде – задвинуть седзи за собой. Он выходит в ночную темноту и тишь; он слышит каждый свой шаг, чувствует, как много росы на траве, и его ноги уже замерзают; холодно рукам и шее, потому что воздух стыл.
Он поднимается на мостик и внимательно смотрит вниз, чуя, что от воды тянет болотной гнильцой и сыростью; о опускается на колени и нагибается, не веря своим глазам.
В воде под мостом, дико улыбаясь, плавает Ичимару Гин, капитан третьего отряда и его непосредственный начальник.
Кира смотрит на него, вцепившись дрожащими пальцами в дерево мостика, и видит, что тело капитана совершенно скрыто под водой; даже кончик носа не касается поверхности, и потому все тени кажутся мягкими и неконтрастными. Когда он смотрит на белого-белого, как простыня, Ичимару Гина, то черное дно кажется совершенно однородным; Кира с трудом переводят взгляд чуть в сторону от лица капитана и видит, что весь пруд зацвел: нет ни карпов, ни камней, одна сплошная бурая тина. Она обматывается вокруг хрящеватой шеи утопленника, зелеными нитками спутывается на его тонких пальцах с потемневшими ногтями и как будто заползает под светлое ветхое полотно, в которое облачен Ичимару; оно очень похоже на саван. Ичимару улыбается, и губы его синие, и голубеет вена на шее, которая, отмечает воспаленное сознание Киры, пересекается с зеленой ниточкой тины почти под прямым углом… А белые блики воды танцуют на лице, оставляя осветленный узор паутины, и кости, кажется, четче проступают под истончившейся кожей.
Запах гнили, от которого кружится голова, и могильный холод.
Бледная рука, на которой сетка капилляров словно нарисована акварелью, медленно-медленно поднимается из воды; тина прилипает к мокрой коже, и Кира нервно сглатывает, почувствовав, как ледяные пальцы утопленника смыкаются вокруг его запястья. Ичимару по-прежнему плавно, словно продлевая удовольствие, поднимается из воды по плечи; его улыбка становится шире, он вытягивает шею и, хрипловато выдыхая холодный влажный воздух, вкрадчиво зовет:
- Изу~ру~…
Кира делает судорожный вдох – и его легкие наполняет ледяная и густая зацветшая вода; вторая рука Ичимару обвивается вокруг его шеи и тянет вниз – к себе, на дно, в темноту и смерть, а голос по-прежнему ласково, до мурашек ласково шепчет на ухо:
- Изу~ру~…
Кира негромко вскрикивает и, вздрогнув, просыпается. Глуповато моргая, вникает в обстановку - кабинет, стол под головой, бумага под ладонями, чужие холодные пальцы – на запястье и на шее сзади.
- Изу~ру, - все еще склонившись к уху Киры, говорит Ичимару, - вредно спать за работой, Изу~ру. Видишь, - бледная рука в поле зрения лейтенанта скользит по наполовину чистому листу бумаги, часть иероглифов на котором стерта, - эта страница насмарку.
Капитан убирает вторую руку с шеи Киры и скользит пальцами по его щеке - кажется, кожа холодная и мокрая, но пахнет не тиной, а чернилами, - и показывает черные следы на ладони. Лейтенант нервно соображает, что прикорнул всего на минутку, да и то случайно.
- Прощу прощения, капитан Ичимару, - поспешно вскакивает с места. – Смею вас заверить, этого больше не повторится, - быстро убирает испорченную страницу и вытирает лицо ладонью. Понимает, что замерз.
Ичимару улыбается и идет к дверям.
- Изуру, - уже выйдя в коридор, зовет он, отчего по коже Киры снова бегут мурашки, - ты бы завязал с проветриваниями, - в голосе насмешка, - простудишься ведь.
Шаги; шум задвигаемых седзи; лейтенант третьего отряда, вздохнув свободнее, идет к выходу во двор и в последний момент смотрит на пруд – заворожено и испуганно.
Он издалека замечает карпов и различает наиболее крупные камни; по мостику прыгают белые паутинки бликов. Покачиваются кувшинки на воде.
С улицы тянет прохладой и свежестью.
Кира задвигает седзи, пытается вернуться к работе и заново написать ту смазанную страницу, на которой уснул.
Но от мыслей о том, как мог умереть когда-то капитан Ичимару, становится все холоднее и холоднее, тяжелее и тяжелее, и они тянут его, как камень на шее, тянут куда-то туда, на дно…
И он понимает, что мертвый Ичимару… ничем не отличается от Ичимару, который разговаривал с ним наяву.
Только тогда Кира осознает, как же все-таки всем им холодно быть мертвецами.
ЧетвертыйЧетвертый
Если есть хоть один отряд из тринадцати, в котором всегда суетливо и каждому найдется работа, так это четвертый. Даже в самые тихие дни у них забот полон рот – то раненые поступят, то эпидемия половину офицеров скосит, то, видите ли, в срочном порядке надо обеспечить сорок душ новой униформой. В таких условиях даже лейтенант Котетсу начинает чувствовать себя девочкой на побегушках – легкое ли дело успевать отдавать приказы всем. Одна только капитан Унохана со своей умиротворенной улыбкой спокойно плавает по коридорам лазарета, осматривая тяжелых больных. Она похожа на святую, которая пришла всех благословлять; она похожа на ровную белую свечу, один взгляд на которую снимает с глаз всякую усталость; она настоящий целитель, и у нее невероятно теплые руки и добрые глаза. В ней есть что-то материнское, нежное, надежное, безопасное – вроде теплого одеяла или кружки молока. Капитан Унохана внушает такое доверие, что после первой же минуты лечения у нее хочется положить голову ей на колени и спать – и видеть детство.
Вечерами, когда суматоха утихает и остается только писать отчеты, лейтенант Котетсу приходит к капитану и подробно докладывает все на словах. Это уже становится традицией – вместо колонок чисел и имен, диагнозов и наименований предоставлять устное описание произошедшего; Унохана пьет чай, внимательно слушая, словно всем своим существом воспринимая каждое слово Исанэ; та докладывает четко и точно – у нее великолепная память. Она очень дисциплинирована и сосредоточенно-беспокойна: в отличие от капитана, она всегда за всех переживает, очень боясь кого-нибудь обделить вниманием. Недодать тепла.
Котетсу Исанэ – из тех упрямых душ, кто никогда не поверит в холод и смерть.
Унохана Ретсу – из тех мудрых душ, кто умеет принимать все в этом мире спокойно и с мягкой улыбкой на губах.
- Большое спасибо за проделанную работу, лейтенант Котетсу, - негромко говорит она. – Пожалуйста, не беспокойтесь об отчетах сегодня и лягте спать пораньше; мне кажется, хороший отдых вам не помешает и завтра будет трудный день.
Унохана говорит это регулярно, когда чувствует, что Исанэ начинает уставать. И тем не менее эти привычные слова дают лейтенанту с всегда встревоженным взглядом почувствовать себя как под надежным крылом большого белого лебедя – тепло, спокойно. Она знает, что многие шинигами с годами не только стареют и мудреют, но и выгорают душой; она точно знает, что этого никогда не случится с этой ровной белой свечой.
- Спасибо за заботу, капитан Унохана, - кланяется она, прежде чем встать и уйти. – Я сделаю все, что в моих силах, чтобы оправдать ваши ожидания.
Капитан четвертого отряда мягко улыбается одними уголками губ, чувствуя, что еще одним рисовым зернышком стало больше на ее чаше весов. На чаше весов человечности и доброты.
Ведь это высшее благо – дарить другим тепло.
ШестойШестой
Всем известно, что аристократы холодны и высокомерны. Всем известно, что они прячут свои истинные чувства за безупречными манерами и отличаются великолепным самообладанием.
Те, кто не может похвастаться благородным происхождением, упрекают их за это во лжи.
Кучики Бьякуя аристократ, но он не лжет. Он презирает ложь и именно поэтому никогда не улыбается; он давно отвык испытывать чувства и казаться теплее, чем он есть на самом деле. Надежду на что-то лучшее, чем непрошибаемая хладнокровность, он похоронил вместе со своей женой; этот последний проблеск человечности убил все мягкое, нежное, органическое, что в нем осталось. И теперь он – голая кость, мертвый скелет.
Кучики Бьякуя не лжет и презирает лжецов. Он презирает тех, кто лжет другим, и тех, кто лжет самим себе; он тонко ощущает этот мир, – холодный, как капкан, и такой же беспощадный, - но уже давно не испытывает собственных чувств. Он отвык. Он знает, что рано или поздно это случается со всеми, кто еще находит в себе силы принимать действительность такой, какая она есть, без самообмана и бесполезной надежды. Капитан шестого отряда достаточно силен, чтобы не лгать ни себе, ни другим – и теперь его безликое равнодушие уже не маска, а истина в последней инстанции, конечная правда.
Белоснежная, ничем не прикрытая. Голая кость.
За это его уважают остальные двенадцать командиров, тогда как он сам не признает почти никого.
Кучики Бьякуя особенно презирает животных, не способных к восприятию этого мира, но слушающихся лишь своих инстинктов; увы, один из таких зверей достался ему в лейтенанты.
Абараи Ренджи – кусок мяса. Он ничего не понимает; он не чувствует этого векового холода, этой страшной безысходности; он живет своими страстями, и теперь его кругозор заслонен ими и только ими – сплошное слепое пятно. Он вообще ничего не ощущает. Он туп, как таран, он способен лишь мчаться вперед, очертя голову, не вникая в суть происходящего вокруг. Он считает, что любит Рукию; он думает, что может превзойти своего капитана; он мечется и рвется, как зверь в клетке. Шумное эгоцентричное существо, которому кажется, что оно пуп земли и что вокруг него вращается весь мир.
Глупое животное, думает капитан с равнодушным презрением. Оно будет жить в своей наивности, как взаперти, и никогда ничего не сможет понять.
Абараи Ренджи вынослив, как вол, и упрям, как меринос. Он бьется лбом о стену и даже не замечает этого; не устает рваться и метаться, удивляться, гордиться, злиться и переживать. Он не понимает своего странного отмороженного капитана, а за ним и добрую половину своих знакомых и друзей; с годами они сильно меняются, у них в глазах появляется что-то чужое, странное, какое-то сомнение или тревога, которую они пытаются скрыть за улыбками и официозом. Ренджи смутно чувствует: что-то здесь не так; подчас он чувствует себя потерянным, как будто в лабиринте с прозрачными стенами, которые накладываются друг на друга и оттого путают его больше и больше. Тогда зверь, рыча и затравленно оглядываясь по сторонам, начинает метаться со всех сил в поисках выхода.
Они становятся похожими друг на друга, но он никак не может понять, чем. Это не дает спать спокойно. Это заставляет его бояться в глубине души и чувствовать, как мурашки бегут по коже. Может быть, не от страха.
Наконец-то он начинает чувствовать холод. Наконец-то до него медленно, но верно доходит, почему отводит взгляд Рукия, почему таким подавленным кажется Кира, и почему Хинамори всегда выглядит обеспокоенной…
Он мечется, все еще вслепую, но теперь куда более отчаянно.
Он не хочет замерзнуть и пока не до конца верит в то, что это возможно.
Капитан Кучики равнодушно смотрит на начало агонии, будучи совершенно уверенным, что лейтенант Абараи до-олго еще не будет верить в то, что выхода нет. Он немного удивлен: животное превзошло его ожидания и оказалось не таким слепым, как он думал поначалу.
Он испытывает рассудочное удовлетворение оттого, что даже кусок мяса может осознать его правоту. Ледяное величие его соответствия истине без прикрас.
Белая кость мертва.
Кусок мяса остывает.
ВосьмойВосьмой
Капитан Кьераку создан для неспешной созерцательной жизни; ему нравится сидеть и наблюдать закат, лениво попивая сакэ, которое согревает его в вечернюю прохладу. Праздность очень умиротворяет, а алкоголь притупляет чувства, и кажется, что тебе хорошо и тепло. Мечтательная улыбка, неизменная черта капитана восьмого отряда, словно говорит, что уж он-то знает, как прекрасен этот мир, когда не напрягаешься и смотришь на него со стороны.
На самом деле Кьераку знает, что смотреть со стороны на этот мир не может никто; он также знает, что этот мир ужасен, и даже выпивка не греет здесь – ни после заката, ни до него. Потому что солнце тоже не дает тепла.
Здесь все мертвы.
Здесь холодно всем.
Он уже достаточно стар, чтобы понять это; но он еще достаточно юн, чтобы надеяться.
Издалека он узнает на слух ее походку, негромкие размеренные шаги. Лейтенант Исэ останавливается чуть позади него и поправляет очки – значит, сердита. Она снова хмурится – он чувствует это затылком; она раздражается на бездельника-капитана, но тем не менее берет на себя всю бумажную работу и не желает переводиться в другой отряд. У нее, кажется, свои причины.
Кьераку уважает ее, своего старательного, как муравей, и сухого, как иней, лейтенанта Исэ.
Кьераку любит ее, свою тонкую, как первый лед, и нежную, как первый снег, Нанао-чан.
- Капитан Кьераку, - говорит она, кашлянув для вежливости.
Ее тон обещает очередной сеанс беззлобного ворчания, но следующую фразу она произносит как-то иначе. Мягче, что ли.
- Холодает, капитан. Не сидели бы вы так.
Он смотрит на нее одним глазом, чуть приподняв поля шляпы. Ее веки чуть воспалены – опять корпела над отчетами; она выглядит усталой, но голову держит ровно, не сутулится. Кьераку отворачивается, делает еще глоток сакэ.
- Мне тепло. Не волнуйся, Нанао-чан, - улыбается капитан.
Полминуты тишины; непонятно, чего ждет Исэ, стоя у него за спиной – это даже как-то не похоже на нее. Он услышал, как она поежилась.
- А ты сама не мерзнешь, моя добрая Нанао-чан? – спрашивает он, обернувшись, и улыбается шире. – Если тебе холодно, я могу и согреть, и обогреть тебя, – только скажи...
- Еще раз назовете меня «своей Нанао-чан» - и я сама вас огрею. Чем-нибудь тяжелым, – фыркает она и сильнее сжимает папку отчетов, которую держит в руках. Пальцы у нее немеют, а ногти посинели.
Он отворачивается, не обижаясь. Еще полминуты молчания. Что-то тут не так.
- Нэ~, Нанао-чан, - зовет он снова, и в голосе уже не слышно улыбки. – Здесь холодно всем. Мне бы не хотелось, чтобы такая славная девушка, как ты, замерзала одна.
Нанао молчит пару секунд, потом поправляет очки и спокойно отвечает:
- Спасибо, капитан, но я не планирую замерзать в ближайшее время. Во всяком случае, пока не разберусь с отчетностью за месяц, - совершенно серьезно отшучивается она. – Всего хорошего и доброй ночи, капитан Кьераку.
Она удаляется быстро, ее тонкая фигурка в черном скрывается за углом. Он провожает ее малоподвижным взглядом; он сомневается, поняла ли она то, что он хотел ей сказать.
Капитан Кьераку думает о темных кругах под глазами лейтенанта Исэ и о том, что голос ее иногда дрожал. И о том, что его Нанао-чан хрупка, как снежинка.
А еще о том, что теперь, после того, как она ушла, стало совсем темно и холодно.
И что сакэ этому не поможет.
Капитан Кьераку вздыхает и уходит в дом – мерзнуть в одиночку.
Лейтенант Исэ будет корпеть над отчетами до рассвета.
Здесь холодно всем.
ОдиннадцатыйОдиннадцатый
В поздний час, когда в темной комнате горит всего одна свеча, слышны лишь тихий ветер на улице, как Кенпачи попивает сакэ, да как Ячиру раскладывает какую-то самосборную мозаику. Очередная игрушка, из тех, над которыми лейтенант одиннадцатого отряда обычно кудесничает, по привычке воркуя что-то свое и то и дело обращаясь к капитану: «Кен-чан, посмотри, как красиво получилось!» или «Кен-чан, Кен-чан, она сложилась!». Но сейчас она молчит и раскладывает мозаику с сосредоточенностью и важностью, с какой умеют играть только дети. Такое бывает, но заметно реже, чем чириканье. Такую серьезную Ячиру видит только Кенпачи, да и то потому, что она привыкла к нему как к бессменной части себя. Но такой Ячиру подчас бояться следует больше, чем разгневанного маленького демона.
Подняв голову от мозаики, она спрашивает вот так по-детски серьезно, но с непривычным, отстраненным интересом:
- Кен-чан, а вот тебе не холодно быть мертвым? – и слабая, но заметная дрожь пробегает по детской спине.
Капитан Зараки Кенпачи смотрит на своего маленького лейтенанта; птенчик Ячиру-чан смотрит на большого и сильного Кен-чана, который никогда ничего не боится. У нее большие доверчивые глаза цвета гнилой вишни и вопрос, ждущий ответа. Прогнивший вопрос, который медленно, но верно ест даже ее. Кенпачи протягивает свою большую, как лопасть, руку, и гладит Ячиру по голове; волосы у нее мягкие и пушистые, а шейка такая тоненькая, что кажется: одно неосторожное движение этой железной лапы – и птенчику конец.
- Ну скажи, Кен-чан, - просит она, протянув ручонку и схватив Кенпачи за палец.
Маленькое мудрое чудовище, вспоминает капитан. Его лейтенант – это маленькое мудрое чудовище – ничуть не безопаснее его; она не боится даже спрашивать о таких вещах. Может быть, она одна во всем Сейретеи смеет так просто говорить вслух об этом.
Кенпачи усмехается, как всегда, криво, но сейчас с каким-то оттенком горечи. Это только кажется, что девочка с большими наивными глазами ничего не понимает; может быть, она видит куда больше, чем он сам.
- Мелкое чудовище, - хмыкает он, взъерошив волосы у нее на макушке.
- Ну Кен-ча-ан! – возмущается Ячиру, когда Кенпачи сажает ее себе на колени.
Он не отвечает. Она игрушечно обижается и больше не спрашивает.
Но вместе им не так холодно.
Буду подгружать остальные куски по мере написания. Чует мое сердце, как минимум половина капитанов и лейтенантов будет в этом пробегать. Может, еще Ичиго и кампания - так, для контрасту... Ладно. Пока токмо капитан и лейтенант 11. Ага, я их фанат.
АПД. Восьмой пошел!
АПД2. Вы будете смеяться, но с моей нелюбовью к Бьякуе и Ренджи в одном контексте, я написала про 6 отряд. Гы-гы-гы.
АПД3. Йоу. Врачихи рулят. 4.
АПД4. Посвящаю зарисовку про третий отряд Фьюджин и ее пробирающим до костей фикам. Я обожаю образ Офелии. Получился хоррор.
ТретийТретий
Лейтенант третьего отряда Кира Изуру – один из самых больших трудоголиков среди шинигами. Он не отлынивает от своих обязанностей, старательно пишет отчеты и даже нередко засиживается в офисе заполночь, часами прокорпев над документацией. Нельзя сказать, что ему это нравится – просто он очень ответственный; и еще он знает, как неуютно чувствовать себя виноватым перед капитаном третьего отряда, Ичимару Гином.
Он пишет, полностью погружаясь в содержание, и не замечает, как пролетает время. Опомнившись, он вздрагивает от неожиданного, еле ощутимого, но очень пронизывающего сквозняка; по спине пробегают мурашки, и Кира покидает свое место, чтобы задвинуть седзи: хватит уже студить помещение. Он машинально выглядывает на улицу и чувствует запах цветущей воды; там, во внутреннем дворе, есть прудик с карпами: кувшинки белеют в темноте, звезды отражаются в зеркальной глади, на мостике играют светлые отблески воды, похожие своим ветвлением на прыгающую сетку сосудов. И Тут Кира замечает, что под мостом плавает что-то светлое.
Любопытство заставляет его покинуть кабинет, а память о холоде – задвинуть седзи за собой. Он выходит в ночную темноту и тишь; он слышит каждый свой шаг, чувствует, как много росы на траве, и его ноги уже замерзают; холодно рукам и шее, потому что воздух стыл.
Он поднимается на мостик и внимательно смотрит вниз, чуя, что от воды тянет болотной гнильцой и сыростью; о опускается на колени и нагибается, не веря своим глазам.
В воде под мостом, дико улыбаясь, плавает Ичимару Гин, капитан третьего отряда и его непосредственный начальник.
Кира смотрит на него, вцепившись дрожащими пальцами в дерево мостика, и видит, что тело капитана совершенно скрыто под водой; даже кончик носа не касается поверхности, и потому все тени кажутся мягкими и неконтрастными. Когда он смотрит на белого-белого, как простыня, Ичимару Гина, то черное дно кажется совершенно однородным; Кира с трудом переводят взгляд чуть в сторону от лица капитана и видит, что весь пруд зацвел: нет ни карпов, ни камней, одна сплошная бурая тина. Она обматывается вокруг хрящеватой шеи утопленника, зелеными нитками спутывается на его тонких пальцах с потемневшими ногтями и как будто заползает под светлое ветхое полотно, в которое облачен Ичимару; оно очень похоже на саван. Ичимару улыбается, и губы его синие, и голубеет вена на шее, которая, отмечает воспаленное сознание Киры, пересекается с зеленой ниточкой тины почти под прямым углом… А белые блики воды танцуют на лице, оставляя осветленный узор паутины, и кости, кажется, четче проступают под истончившейся кожей.
Запах гнили, от которого кружится голова, и могильный холод.
Бледная рука, на которой сетка капилляров словно нарисована акварелью, медленно-медленно поднимается из воды; тина прилипает к мокрой коже, и Кира нервно сглатывает, почувствовав, как ледяные пальцы утопленника смыкаются вокруг его запястья. Ичимару по-прежнему плавно, словно продлевая удовольствие, поднимается из воды по плечи; его улыбка становится шире, он вытягивает шею и, хрипловато выдыхая холодный влажный воздух, вкрадчиво зовет:
- Изу~ру~…
Кира делает судорожный вдох – и его легкие наполняет ледяная и густая зацветшая вода; вторая рука Ичимару обвивается вокруг его шеи и тянет вниз – к себе, на дно, в темноту и смерть, а голос по-прежнему ласково, до мурашек ласково шепчет на ухо:
- Изу~ру~…
Кира негромко вскрикивает и, вздрогнув, просыпается. Глуповато моргая, вникает в обстановку - кабинет, стол под головой, бумага под ладонями, чужие холодные пальцы – на запястье и на шее сзади.
- Изу~ру, - все еще склонившись к уху Киры, говорит Ичимару, - вредно спать за работой, Изу~ру. Видишь, - бледная рука в поле зрения лейтенанта скользит по наполовину чистому листу бумаги, часть иероглифов на котором стерта, - эта страница насмарку.
Капитан убирает вторую руку с шеи Киры и скользит пальцами по его щеке - кажется, кожа холодная и мокрая, но пахнет не тиной, а чернилами, - и показывает черные следы на ладони. Лейтенант нервно соображает, что прикорнул всего на минутку, да и то случайно.
- Прощу прощения, капитан Ичимару, - поспешно вскакивает с места. – Смею вас заверить, этого больше не повторится, - быстро убирает испорченную страницу и вытирает лицо ладонью. Понимает, что замерз.
Ичимару улыбается и идет к дверям.
- Изуру, - уже выйдя в коридор, зовет он, отчего по коже Киры снова бегут мурашки, - ты бы завязал с проветриваниями, - в голосе насмешка, - простудишься ведь.
Шаги; шум задвигаемых седзи; лейтенант третьего отряда, вздохнув свободнее, идет к выходу во двор и в последний момент смотрит на пруд – заворожено и испуганно.
Он издалека замечает карпов и различает наиболее крупные камни; по мостику прыгают белые паутинки бликов. Покачиваются кувшинки на воде.
С улицы тянет прохладой и свежестью.
Кира задвигает седзи, пытается вернуться к работе и заново написать ту смазанную страницу, на которой уснул.
Но от мыслей о том, как мог умереть когда-то капитан Ичимару, становится все холоднее и холоднее, тяжелее и тяжелее, и они тянут его, как камень на шее, тянут куда-то туда, на дно…
И он понимает, что мертвый Ичимару… ничем не отличается от Ичимару, который разговаривал с ним наяву.
Только тогда Кира осознает, как же все-таки всем им холодно быть мертвецами.
ЧетвертыйЧетвертый
Если есть хоть один отряд из тринадцати, в котором всегда суетливо и каждому найдется работа, так это четвертый. Даже в самые тихие дни у них забот полон рот – то раненые поступят, то эпидемия половину офицеров скосит, то, видите ли, в срочном порядке надо обеспечить сорок душ новой униформой. В таких условиях даже лейтенант Котетсу начинает чувствовать себя девочкой на побегушках – легкое ли дело успевать отдавать приказы всем. Одна только капитан Унохана со своей умиротворенной улыбкой спокойно плавает по коридорам лазарета, осматривая тяжелых больных. Она похожа на святую, которая пришла всех благословлять; она похожа на ровную белую свечу, один взгляд на которую снимает с глаз всякую усталость; она настоящий целитель, и у нее невероятно теплые руки и добрые глаза. В ней есть что-то материнское, нежное, надежное, безопасное – вроде теплого одеяла или кружки молока. Капитан Унохана внушает такое доверие, что после первой же минуты лечения у нее хочется положить голову ей на колени и спать – и видеть детство.
Вечерами, когда суматоха утихает и остается только писать отчеты, лейтенант Котетсу приходит к капитану и подробно докладывает все на словах. Это уже становится традицией – вместо колонок чисел и имен, диагнозов и наименований предоставлять устное описание произошедшего; Унохана пьет чай, внимательно слушая, словно всем своим существом воспринимая каждое слово Исанэ; та докладывает четко и точно – у нее великолепная память. Она очень дисциплинирована и сосредоточенно-беспокойна: в отличие от капитана, она всегда за всех переживает, очень боясь кого-нибудь обделить вниманием. Недодать тепла.
Котетсу Исанэ – из тех упрямых душ, кто никогда не поверит в холод и смерть.
Унохана Ретсу – из тех мудрых душ, кто умеет принимать все в этом мире спокойно и с мягкой улыбкой на губах.
- Большое спасибо за проделанную работу, лейтенант Котетсу, - негромко говорит она. – Пожалуйста, не беспокойтесь об отчетах сегодня и лягте спать пораньше; мне кажется, хороший отдых вам не помешает и завтра будет трудный день.
Унохана говорит это регулярно, когда чувствует, что Исанэ начинает уставать. И тем не менее эти привычные слова дают лейтенанту с всегда встревоженным взглядом почувствовать себя как под надежным крылом большого белого лебедя – тепло, спокойно. Она знает, что многие шинигами с годами не только стареют и мудреют, но и выгорают душой; она точно знает, что этого никогда не случится с этой ровной белой свечой.
- Спасибо за заботу, капитан Унохана, - кланяется она, прежде чем встать и уйти. – Я сделаю все, что в моих силах, чтобы оправдать ваши ожидания.
Капитан четвертого отряда мягко улыбается одними уголками губ, чувствуя, что еще одним рисовым зернышком стало больше на ее чаше весов. На чаше весов человечности и доброты.
Ведь это высшее благо – дарить другим тепло.
ШестойШестой
Всем известно, что аристократы холодны и высокомерны. Всем известно, что они прячут свои истинные чувства за безупречными манерами и отличаются великолепным самообладанием.
Те, кто не может похвастаться благородным происхождением, упрекают их за это во лжи.
Кучики Бьякуя аристократ, но он не лжет. Он презирает ложь и именно поэтому никогда не улыбается; он давно отвык испытывать чувства и казаться теплее, чем он есть на самом деле. Надежду на что-то лучшее, чем непрошибаемая хладнокровность, он похоронил вместе со своей женой; этот последний проблеск человечности убил все мягкое, нежное, органическое, что в нем осталось. И теперь он – голая кость, мертвый скелет.
Кучики Бьякуя не лжет и презирает лжецов. Он презирает тех, кто лжет другим, и тех, кто лжет самим себе; он тонко ощущает этот мир, – холодный, как капкан, и такой же беспощадный, - но уже давно не испытывает собственных чувств. Он отвык. Он знает, что рано или поздно это случается со всеми, кто еще находит в себе силы принимать действительность такой, какая она есть, без самообмана и бесполезной надежды. Капитан шестого отряда достаточно силен, чтобы не лгать ни себе, ни другим – и теперь его безликое равнодушие уже не маска, а истина в последней инстанции, конечная правда.
Белоснежная, ничем не прикрытая. Голая кость.
За это его уважают остальные двенадцать командиров, тогда как он сам не признает почти никого.
Кучики Бьякуя особенно презирает животных, не способных к восприятию этого мира, но слушающихся лишь своих инстинктов; увы, один из таких зверей достался ему в лейтенанты.
Абараи Ренджи – кусок мяса. Он ничего не понимает; он не чувствует этого векового холода, этой страшной безысходности; он живет своими страстями, и теперь его кругозор заслонен ими и только ими – сплошное слепое пятно. Он вообще ничего не ощущает. Он туп, как таран, он способен лишь мчаться вперед, очертя голову, не вникая в суть происходящего вокруг. Он считает, что любит Рукию; он думает, что может превзойти своего капитана; он мечется и рвется, как зверь в клетке. Шумное эгоцентричное существо, которому кажется, что оно пуп земли и что вокруг него вращается весь мир.
Глупое животное, думает капитан с равнодушным презрением. Оно будет жить в своей наивности, как взаперти, и никогда ничего не сможет понять.
Абараи Ренджи вынослив, как вол, и упрям, как меринос. Он бьется лбом о стену и даже не замечает этого; не устает рваться и метаться, удивляться, гордиться, злиться и переживать. Он не понимает своего странного отмороженного капитана, а за ним и добрую половину своих знакомых и друзей; с годами они сильно меняются, у них в глазах появляется что-то чужое, странное, какое-то сомнение или тревога, которую они пытаются скрыть за улыбками и официозом. Ренджи смутно чувствует: что-то здесь не так; подчас он чувствует себя потерянным, как будто в лабиринте с прозрачными стенами, которые накладываются друг на друга и оттого путают его больше и больше. Тогда зверь, рыча и затравленно оглядываясь по сторонам, начинает метаться со всех сил в поисках выхода.
Они становятся похожими друг на друга, но он никак не может понять, чем. Это не дает спать спокойно. Это заставляет его бояться в глубине души и чувствовать, как мурашки бегут по коже. Может быть, не от страха.
Наконец-то он начинает чувствовать холод. Наконец-то до него медленно, но верно доходит, почему отводит взгляд Рукия, почему таким подавленным кажется Кира, и почему Хинамори всегда выглядит обеспокоенной…
Он мечется, все еще вслепую, но теперь куда более отчаянно.
Он не хочет замерзнуть и пока не до конца верит в то, что это возможно.
Капитан Кучики равнодушно смотрит на начало агонии, будучи совершенно уверенным, что лейтенант Абараи до-олго еще не будет верить в то, что выхода нет. Он немного удивлен: животное превзошло его ожидания и оказалось не таким слепым, как он думал поначалу.
Он испытывает рассудочное удовлетворение оттого, что даже кусок мяса может осознать его правоту. Ледяное величие его соответствия истине без прикрас.
Белая кость мертва.
Кусок мяса остывает.
ВосьмойВосьмой
Капитан Кьераку создан для неспешной созерцательной жизни; ему нравится сидеть и наблюдать закат, лениво попивая сакэ, которое согревает его в вечернюю прохладу. Праздность очень умиротворяет, а алкоголь притупляет чувства, и кажется, что тебе хорошо и тепло. Мечтательная улыбка, неизменная черта капитана восьмого отряда, словно говорит, что уж он-то знает, как прекрасен этот мир, когда не напрягаешься и смотришь на него со стороны.
На самом деле Кьераку знает, что смотреть со стороны на этот мир не может никто; он также знает, что этот мир ужасен, и даже выпивка не греет здесь – ни после заката, ни до него. Потому что солнце тоже не дает тепла.
Здесь все мертвы.
Здесь холодно всем.
Он уже достаточно стар, чтобы понять это; но он еще достаточно юн, чтобы надеяться.
Издалека он узнает на слух ее походку, негромкие размеренные шаги. Лейтенант Исэ останавливается чуть позади него и поправляет очки – значит, сердита. Она снова хмурится – он чувствует это затылком; она раздражается на бездельника-капитана, но тем не менее берет на себя всю бумажную работу и не желает переводиться в другой отряд. У нее, кажется, свои причины.
Кьераку уважает ее, своего старательного, как муравей, и сухого, как иней, лейтенанта Исэ.
Кьераку любит ее, свою тонкую, как первый лед, и нежную, как первый снег, Нанао-чан.
- Капитан Кьераку, - говорит она, кашлянув для вежливости.
Ее тон обещает очередной сеанс беззлобного ворчания, но следующую фразу она произносит как-то иначе. Мягче, что ли.
- Холодает, капитан. Не сидели бы вы так.
Он смотрит на нее одним глазом, чуть приподняв поля шляпы. Ее веки чуть воспалены – опять корпела над отчетами; она выглядит усталой, но голову держит ровно, не сутулится. Кьераку отворачивается, делает еще глоток сакэ.
- Мне тепло. Не волнуйся, Нанао-чан, - улыбается капитан.
Полминуты тишины; непонятно, чего ждет Исэ, стоя у него за спиной – это даже как-то не похоже на нее. Он услышал, как она поежилась.
- А ты сама не мерзнешь, моя добрая Нанао-чан? – спрашивает он, обернувшись, и улыбается шире. – Если тебе холодно, я могу и согреть, и обогреть тебя, – только скажи...
- Еще раз назовете меня «своей Нанао-чан» - и я сама вас огрею. Чем-нибудь тяжелым, – фыркает она и сильнее сжимает папку отчетов, которую держит в руках. Пальцы у нее немеют, а ногти посинели.
Он отворачивается, не обижаясь. Еще полминуты молчания. Что-то тут не так.
- Нэ~, Нанао-чан, - зовет он снова, и в голосе уже не слышно улыбки. – Здесь холодно всем. Мне бы не хотелось, чтобы такая славная девушка, как ты, замерзала одна.
Нанао молчит пару секунд, потом поправляет очки и спокойно отвечает:
- Спасибо, капитан, но я не планирую замерзать в ближайшее время. Во всяком случае, пока не разберусь с отчетностью за месяц, - совершенно серьезно отшучивается она. – Всего хорошего и доброй ночи, капитан Кьераку.
Она удаляется быстро, ее тонкая фигурка в черном скрывается за углом. Он провожает ее малоподвижным взглядом; он сомневается, поняла ли она то, что он хотел ей сказать.
Капитан Кьераку думает о темных кругах под глазами лейтенанта Исэ и о том, что голос ее иногда дрожал. И о том, что его Нанао-чан хрупка, как снежинка.
А еще о том, что теперь, после того, как она ушла, стало совсем темно и холодно.
И что сакэ этому не поможет.
Капитан Кьераку вздыхает и уходит в дом – мерзнуть в одиночку.
Лейтенант Исэ будет корпеть над отчетами до рассвета.
Здесь холодно всем.
ОдиннадцатыйОдиннадцатый
В поздний час, когда в темной комнате горит всего одна свеча, слышны лишь тихий ветер на улице, как Кенпачи попивает сакэ, да как Ячиру раскладывает какую-то самосборную мозаику. Очередная игрушка, из тех, над которыми лейтенант одиннадцатого отряда обычно кудесничает, по привычке воркуя что-то свое и то и дело обращаясь к капитану: «Кен-чан, посмотри, как красиво получилось!» или «Кен-чан, Кен-чан, она сложилась!». Но сейчас она молчит и раскладывает мозаику с сосредоточенностью и важностью, с какой умеют играть только дети. Такое бывает, но заметно реже, чем чириканье. Такую серьезную Ячиру видит только Кенпачи, да и то потому, что она привыкла к нему как к бессменной части себя. Но такой Ячиру подчас бояться следует больше, чем разгневанного маленького демона.
Подняв голову от мозаики, она спрашивает вот так по-детски серьезно, но с непривычным, отстраненным интересом:
- Кен-чан, а вот тебе не холодно быть мертвым? – и слабая, но заметная дрожь пробегает по детской спине.
Капитан Зараки Кенпачи смотрит на своего маленького лейтенанта; птенчик Ячиру-чан смотрит на большого и сильного Кен-чана, который никогда ничего не боится. У нее большие доверчивые глаза цвета гнилой вишни и вопрос, ждущий ответа. Прогнивший вопрос, который медленно, но верно ест даже ее. Кенпачи протягивает свою большую, как лопасть, руку, и гладит Ячиру по голове; волосы у нее мягкие и пушистые, а шейка такая тоненькая, что кажется: одно неосторожное движение этой железной лапы – и птенчику конец.
- Ну скажи, Кен-чан, - просит она, протянув ручонку и схватив Кенпачи за палец.
Маленькое мудрое чудовище, вспоминает капитан. Его лейтенант – это маленькое мудрое чудовище – ничуть не безопаснее его; она не боится даже спрашивать о таких вещах. Может быть, она одна во всем Сейретеи смеет так просто говорить вслух об этом.
Кенпачи усмехается, как всегда, криво, но сейчас с каким-то оттенком горечи. Это только кажется, что девочка с большими наивными глазами ничего не понимает; может быть, она видит куда больше, чем он сам.
- Мелкое чудовище, - хмыкает он, взъерошив волосы у нее на макушке.
- Ну Кен-ча-ан! – возмущается Ячиру, когда Кенпачи сажает ее себе на колени.
Он не отвечает. Она игрушечно обижается и больше не спрашивает.
Но вместе им не так холодно.
@темы: forget-me-not, Земляничный отбеливатель, фанфики, Фанское безобразие, Творчество
-
-
07.01.2007 в 17:29-
-
07.01.2007 в 17:31-
-
07.01.2007 в 17:39-
-
07.01.2007 в 17:48Кэнпа-а-а-ати, Яти-и-и-иру-у-у-у... *хнычет* Мне за них так грустно. Т_Т
Спасибо большое. Эти двое в твоём исполнении особенно чудесны.
-
-
07.01.2007 в 17:52Тебе спасибо. Просто уж очень они сами по себе душевные, на самом деле *_*
-
-
07.01.2007 в 17:55Даже не подумаю спорить. %) *влюблённо фырчит* %))))
После того, как у Фью их попросту скушал Сейретей, захотелось чего-нибудь подобрее Т___Т
Мры? %( Зачем скушал?
-
-
07.01.2007 в 18:01*каваится* Надо будет на днев Ячиру-чан переработать покавайнее и тож повесить.
Мры? %( Зачем скушал?
Да он там вообще пытался всех задавить и сгноить, а получилось или нет - не скажу, лучше сама почитай) Ибо фик жутко атмосферный. Вот именно что жутко до мурашек *__* И очень вдохновляюще. Вообще вещь.
Но тамошних Кенпачи и Ячиру мне все равно жалко до неприличия...-
-
07.01.2007 в 18:04-
-
07.01.2007 в 18:05-
-
07.01.2007 в 18:09Сё. Баиньки.
-
-
07.01.2007 в 18:10Спокойной ночи)
-
-
07.01.2007 в 21:25увиедло, открыло))
-
-
07.01.2007 в 21:33Вообще-то не пиар, я впечатлениями делюсь *оскорбилась прям*))
-
-
07.01.2007 в 21:36-
-
07.01.2007 в 21:44-
-
08.01.2007 в 00:55-
-
08.01.2007 в 00:58-
-
08.01.2007 в 01:02-
-
08.01.2007 в 18:18-
-
08.01.2007 в 18:32А про мясо - это ты со своими некрофилическими фантазиями, все ты виновата)))
-
-
08.01.2007 в 18:36-
-
08.01.2007 в 18:39-
-
08.01.2007 в 20:47Кенпачи, ходят слухи, тоже... *улыбка*
-
-
08.01.2007 в 20:52Няя, спасиба *_*
Я так и думала
-
-
08.01.2007 в 21:08Ммм? Что именно?
-
-
08.01.2007 в 21:11Еще бы ему не понравилось)
-
-
08.01.2007 в 21:15-
-
08.01.2007 в 21:31-
-
08.01.2007 в 23:04-
-
08.01.2007 в 23:08